Россия оставалась страной крупнейшего в мире помещичьего землевладения. Поданным земельной переписи 1877 г., в руках дворян находилось более трех четвертей всей находящейся в частном владении земли. Большая и лучшая часть этой земли была собственностью небольшой группы владельцев крупных имений Около 30 млн. десятин земли принадлежало всего лишь 1 тыс. помещиков Господство дворянского землевладения сочеталось с острым малоземельем крестьян, придавленных тяжестью выкупных платежей и налогов. Крестьяне находились в экономической зависимости от помещиков.

В качестве платы за арендуемый у помещика участок земли, за полученные в ссуду хлеб или деньги крестьянин обрабатывал господскую пашню с помощью собственного инвентаря и рабочего скота Эта система, известная под названием «отработок», являлась по существу скрытой барщиной. К концу 80-х годов XIX в. отработочная система преобладала в 17 из 43 губерний европейской России, особенно в ее черноземном центре, густо заселенном и наиболее освоенном.

Крепостнические пережитки подрывали производительные силы крестьянского хозяйства. Урожайность крестьянских полей оставалась очень низкой. Неурожаи были в этих условиях хроническим явлением, их спутником - голод. С конца 70-х годов XIX в. Россия вступила в полосу затяжного аграрного кризиса. Всей своей тяжестью он лег на крестьян, вынужденных для того, чтобы расплатиться с помещиком и казной, продавать хлеб на рынке по заведомо убыточным ценам. Одновременно увеличились размеры отработок, ухудшились условия аренды.

Как ни тяжелы были остатки крепостничества, они могли только отсрочить проникновение капитализма в сельское хозяйство. Даже в имениях аренда и отработки на большей части земли нередко сочетались с устройством на остальной земле рационального предпринимательского хозяйства. Помещики открывали в своих имениях винокуренные и сахарные заводы, приобретали усовершенствованные машины, прибегали к найму рабочей силы.

В деревне за счет «вымывания» среднего крестьянства выделялась немногочисленная прослойка сельской буржуазии и масса пролетаризирующейся бедноты - сельскохозяйственные рабочие с наделом. Уравнительное общинное землепользование (с периодическими переделами надельной земли) прикрывало растущее неравенство внутри общины.

Бедняки все чаще забрасывали свои наделы, сдавали их в аренду кулакам. Процесс социальной дифференциации деревни, получивший в народе название «раскрестьянивания», составлял наиболее глубокую основу роста капитализма не только в сельском хозяйстве, но и в промышленности.

Расслоение крестьянства способствовало расширению внутреннего рынка. Зажиточные крестьяне реализовали на рынке часть продукции, приобретая не только предметы личного потребления, но и средства производства (улучшенные орудия, машины и ир). Бедняки, которых не могло прокормить их маломощное хозяйство, тоже обращались к рынку, покрывая растущие расходы продажей рабочей силы.

В целом, сельское хозяйство России все более приобретало торговый, предпринимательский характер. Рост промышленности и городов повышал спрос на сельскохозяйственные продукты Углублявшаяся в связи с железнодорожным строительством специализация экономических районов, в свою очередь, содействовала повышению товарности земледелия и скотоводства.

В Европейской России посевы зерновых хлебов и картофеля за 40 послереформенных лет увеличились почти в полтора раза, а чистый сбор - в 2,5 раза. Быстро росло производство льна, сахарной свеклы и других культур, служивших сырьем для промышленности.

После падения крепостного права усилилось заселение южных губерний - Херсонской, Таврической, Екатеринославской, составлявших в прошлом вместе с Бессарабией так называемую Новороссию, - степных районов Заволжья и Приуралья (Самарская, Саратовская, Оренбургская губернии), а позже и степного Предкавказья. За 1863 - 1897 гг. население всей Европейской России увеличилось на 53%, а южных и юго-восточных районов - на 92%.

Широкие масштабы крестьянской колонизации, благоприятные природные условия, близость черноморских и азовских портов, возникновение новых промышленных очагов и установление железнодорожного сообщения с центром империи - все это способствовало распашке целинных степей Причерноморья, Заволжья, Подонья и развитию торгового земледелия. Аграрный кризис, сильнее всего поразивший «отработочные» губернии, ускорил перемещение главного центра производства зерна на юг и юго-восток.

При сопоставлении особенностей развития сельского хозяйства в центральных районах, с одной стороны, и в южных и юго-восточных - с другой, наиболее явственно видны два основных типа аграрной эволюции, в первом случае - медленное перерастание помещичьих барщинных хозяйств в капиталистические, сопровождаемое разорением массы крестьян и постепенным ростом кулацких хозяйств. Во втором случае - быстрое развитие землевладельческого капитализма, наименее отягченного остатками крепостничества.

Мало что будоражит наши болтливые классы больше, чем капитализм. На заре мирового экономического кризиса спор о нем преодолел политические границы: в консервативных газетах обсуждали «будущее капитализма» (как если бы оно вызывало какие-то сомнения), а корейские марксисты анализировали его будто бы саморазрушительные тенденции. Папа Франциск сделал капитализм центральной темой своего папства, а французский экономист Тома Пикетти завоевал статус рок-звезды 700-страничным трудом, полным таблиц и статистики, с лаконичным и решительно асексуальным названием «Капитал в XXI веке» (Harvard University Press ).

На эту современную драму обратили внимание и историки. Они вполне справедливо отмечают, что мир, в котором мы живем, не понять, не разобравшись с долгой историей капитализма - процессом, развернувшимся более чем на полтысячелетия. Им подливают масла в огонь и слишком уж частые ошибки экономистов, склонных натурализовать отдельные экономические механизмы, с математической точностью выявляя «законы» их развития и предпочитая краткосрочные перспективы долгосрочным. Современные историки капитализма отличаются тем, что настаивают на его условной природе, прослеживая, как он менялся с течением времени, революционизируя общества, технологии, государства и многие, если не все, стороны жизни.

Нигде эта академическая тенденция не проявилась ярче, чем в Соединенных Штатах. И никакой другой проблеме здесь в настоящий момент не уделяется столько внимания, как связи капитализма с рабством.

Если капитализм, как многие полагают, - это наемный труд, рынки, контракты и верховенство закона и, важнее всего, если основан он на идее, что рынки естественным образом расширяют человеческую свободу, как тогда понять роль рабства в нем? Ни одна национальная история не поднимает этот вопрос столь же настойчиво, как история США: это ключевое для нашего времени капиталистическое общество к тому же долго пособничало рабству. Но тема эта выходит далеко за пределы одной нации. На самом деле, отношения между рабством и капитализмом - это ключ к пониманию основ современного мира.

Слишком долго историки не видели проблемы в противопоставлении рабства и капитализма. История американского капитализма у них обходилась без рабства, а рабство изображалось как по существу своему некапиталистическое. Вместо того чтобы анализировать его как институт Нового времени, каковым оно и было, они описывали его как домодерное: жестокая, но маргинальная по отношению к более широкой истории капиталистической современности непроизводительная система, задерживавшая экономический рост, артефакт из раннего мира. Рабство было «южной» патологией, облеченной в «господство ради господства», поддерживаемой «фанатиками» и в конце концов устраненной с мировой арены дорого обошедшейся кровопролитной войной.

Но были и ученые, не соглашавшиеся с такими оценками. В 1930-х и 1940-х годах Сирил Джеймс и Эрик Уильямс заявляли о центральной роли рабства для капитализма, хотя их открытия в значительной степени игнорировались. Около полувека спустя два американских экономиста, Стэнли Льюис Энгерман и Роберт Уильям Фогель, в своей противоречивой книге «Время на кресте» (Little, Brown , 1974) обнаружили современность (modernity ) и прибыльность рабства в Соединенных Штатах. И хотя заслуги этих ученых часто не признаются, их идеи легли в основу целой лавины книг и конференций. В них говорится о динамичной природе рабства в Новом Свете, его современности, прибыльности, экспансионизме и центральном значении по отношению к капитализму в целом и экономическому развитию США в частности.

Историки Робин Блэкберн в Англии, Рафаэль Маркесе в Бразилии, Дейл Томич в США и Михаэль Зюске в Германии изучают историю рабства в Атлантическом регионе. К ним присоединилась и группа американских историков помоложе, таких как Уолтер Джонсон, Сет Рокман, Кейтлин Розенталь и Эдвард Баптист, чье исследовательское внимание обращено к Соединенным Штатам.

Хотя их работы различаются, и порой существенно, все они настаивают на том, что рабство было ключевой составляющей американского капитализма - особенно в XIX веке, когда этот институт неразрывно сросся с экспансией современной промышленности, - и развития Соединенных Штатов в целом.

В первой половине XIX века рабство лежало в основе американской экономики. Юг был экономически развивающейся частью нации (для ее белых граждан); его продукты не только позиционировали США в мировой экономике, но и создавали рынки для сбыта сельскохозяйственных и промышленных товаров, выращенных и произведенных в Новой Англии и среднеатлантических штатах. Более половины национального экспорта в первые 60 лет XIX века составлял сырой хлопок, почти целиком выращенный рабами. В своей важной книге «Река темных снов: рабство и империя в хлопковом царстве» (Harvard University Press , 2013) Уолтер Джонсон отмечает, что паровые двигатели были больше распространены в долине Миссисипи, чем в сельской местности Новой Англии, - эта говорящая деталь свидетельствует о современности рабства. Джонсон видит в нем не только неотъемлемую часть американского капитализма, но самую его сущность. Рабству, как писал в Southern Cultivator корреспондент из Саванны, «в значительной - очень значительной - степени обязана эта страна своей торговлей, производством и всем своим процветанием».

Большинство недавних работ подтверждает это наблюдение 1868 года, выводя нас за пределы главных рабовладельческих областей и настаивая на общенациональной значимости рабства вплоть до его отмены в 1865 году. Согласно им, рабство в той же мере угнездилось в конторах Нижнего Манхэттена, прядильных цехах Новой Англии и мастерских подающих надежды промышленников долины реки Блэкстоун в Массачусетсе и Род Айленде, что и на плантациях в междуречье Язу и Миссисипи. Рабовладение южных штатов волнами расходилось по всей экономике, не просто придавая ей форму, но и главенствуя в ней.

Торговцы в Нью-Йорк Сити, Бостоне и других городах, как Брауны в хлопковой отрасли и Тейлоры в сахарной, промышляли товарами, выращенными рабами, и накапливали при этом огромные богатства. Связь с рабством бывала косвенной, но далеко не всегда: к 1840-м годам Джеймс Браун, сидя в своей конторе в Нижнем Манхэттене, нанимал надсмотрщиков для рабовладельческих плантаций, доставшихся ему от его недобросовестных кредиторов. Необходимость вкладывать еще больше средств в землю и труд вывела плантаторов на мировые рынки капитала; без доступа к ресурсам Нью-Йорка и Лондона экспансия рабовладельческого земледелия на Юге США была бы почти невозможна.

Прибыль, которую приносил рабский труд, оказалась «долгоиграющей». И Брауны, и Тейлоры в конце концов перешли от товаров к банковскому делу. Брауны создали учреждение, частично дошедшее до нас как «Браун Бразерс, Гарриман энд Компани», а Мозес Тейлор встал во главе предшественника «Ситибанка». Некоторые из крупнейших финансистов XIX века, включая Барингов и Ротшильдов, были глубоко вовлечены в «южный промысел», а накопленную прибыль перенаправляли в другие секторы мировой экономики. Как говорили вольноотпущенники в Вирджинии в 1867 году, «наших жен, наших детей и мужей продавали вновь и вновь, чтобы покупать земли, на которых мы теперь поселились… Не мы ли тогда расчистили землю и вырастили на ней урожаи кукурузы, табака, риса, сахара и всего остального? Не на выращенном ли нами хлопке и рисе поднялись крупные города Севера?» Рабство, как они понимали, было вписано в самую ткань американской экономики.

Рабовладение на Юге США служило на пользу американскому капитализму и иными способами. Как обнаружили недавно историки и специалисты по менеджменту, из мира плантаций пришли новшества в расчетах стоимости и производительности труда. В этих местах хозяева наслаждались практически полным контролем над своими работниками и могли поэтому заново изобрести трудовой процесс и его учет - такой власти в середине XIX столетия не было ни у одного промышленника.

Кейтлин Розенталь доказала , что рабский труд позволил рабовладельцам испытывать новые, экспериментальные способы его контроля. А Эдвард Баптист, подробно изучивший бытовавшие на плантациях трудовые практики и подчеркнувший их современность в книге «Половина, о которой всегда молчали: рабство и становление современного капитализма» (Basic Books ), даже объявил : как только хозяева плантаций включили в свой репертуар новые методы организации труда, широко распространились и пытки. Рабовладельческие плантации, а не железные дороги, на самом деле были первым «крупным бизнесом» Америки.

Более того, как показал Сет Рокман, основанная на рабстве экономика Юга сформировала также немаловажный рынок сбыта товаров, произведенных северными фабрикантами и ремесленниками. Снабжая плантации одеждой и метлами, плугами и изящной мебелью, северные предприятия господствовали на крупном рынке Юга, не затронутого сколь-либо существенной индустриализацией до конца XIX века.

Как всем нам известно со школьной скамьи, индустриализация в США первое время сосредотачивалась преимущественно на производстве хлопка: прядении хлопковой нити при помощи новомодных машин и в конечном счете ее плетении на ткацком станке, работавшем сперва на водяном, а затем на паровом двигателе. Сырье же, поступавшее на фабрики, почти всецело выращивалось рабами. В самом деле, крупные фабрики, возникавшие вдоль рек Новой Англии, с их растущими штатами наемных работников нельзя представить без надежных, постоянно растущих поставок постоянно же дешевеющего сырого хлопка. Кэботы, Лоуэллы и Слейтеры - что бы они ни думали о рабстве - сильно обогащались на доступности дешевого выращенного рабами хлопка.

Доходы от продажи, производства, выращивания хлопка и от поставок на южные рынки росли, и выгоду из этого извлекали многие культурные, общественные и образовательные учреждения: приходы, госпитали, университеты. Учитывая, что США в первой половине XIX столетия были буквально пронизаны рабством и доходами от него, неудивительно, что учреждения, на первый взгляд, совершенно далекие от плантаций с их насилием, тоже оказывались причастными к рабству.

Крейг Стивен Уайлдер в своей книге «Эбен и плющ: раса, рабство и беспокойная история американских университетов» (Bloomsbury , 2013) показал , как Брауновский и Гарвардский университеты, наряду с прочими, привлекали пожертвования вовлеченных в работорговлю предпринимателей, включали в свои советы производителей хлопка, выпускали целые поколения южан, возвращавшихся домой - в жизнь жестоких господ, и фактически несли ответственность за производство идеологических подпорок для рабства.

К 1830 году миллион американцев, в большинстве своем рабов, выращивали хлопок. Сырой хлопок был важнейшей частью экспорта Соединенных Штатов, он стоял в центре финансовых потоков Америки и нарождающихся предпринимательских практик, в основе ее первой современной обрабатывающей промышленности. Как утверждал в 1854 году беглый раб Джон Браун, «когда стоимость хлопка на английском рынке растет, бедные рабы тут же чувствуют это на себе: их гонят сильнее, а кнут хлещет чаще и чаще».

Когда хлопок, а вместе с ним и рабство, стал ключевой частью американской экономики, он сместился и в центр мировой экономики с ее последующими преобразованиями: созданием глобально взаимосвязанной экономики, Промышленной революцией, быстрым распространением капиталистических общественных отношений во многих частях света и Великим расслоением - моментом, когда несколько частей света совершенно неожиданно стали гораздо богаче всех остальных. Простые волокна, превращаемые в пряжу и ткань, оказались в центре возникновения промышленного капитализма, столь знакомого нам сегодня. Наш современный мир берет свое начало на хлопковых фабриках, в хлопковых портах и на хлопковых плантациях XVIII и XIX столетий. Соединенные Штаты были всего лишь эпизодом в гораздо более масштабной истории, объединившей индийских ремесленников, европейских промышленников и поселенцев, захвативших землю в обеих Америках. Именно эти связи, часто на больших расстояниях, и создали хлопковую империю, а вместе с нею и современный капитализм.

Чтобы понять американское рабство, нужно проанализировать относительную прочность социальных и политических структур в таких местах, как Оттоманская империя XVIII века и Западная Индия 1840-х годов. А чтобы понять связь капитализма и рабства, нужно рассмотреть, наряду с преобразованиями в индийской сельской местности, институциональными структурами капитализма в Великобритании и государственными структурами Египта, как земледельцы в Африке контролировали свою землю и труд.

Именно в этой точке история капитализма переплетается с другим новым полем исследований - мировой историей. Широко известно, что история как научная дисциплина возникла в одной связке с современным национальным государством и действительно сыграла важную роль в его становлении. Именно поэтому большая часть истории очерчивается границами современных государств. В последние годы, впрочем, некоторые историки пытались выйти за их пределы, сведя вместе истории регионального и даже глобального масштабов, - например, Чарльз Майер в работе «Левиафан 2.0: изобретение современной государственности» (Harvard University Press ) и Юрген Остерхаммель в книге «Метаморфозы мира: мировая история XIX века» (Princeton University Press ).

Особо важная роль в этой литературе принадлежит экономической истории, в частности таким новаторским работам, как «Великое расслоение: Китай, Европа и становление современной мировой экономики» Кеннета Померанца (Princeton , 2000) и «Рабочие мира: очерки мировой истории труда» Марселя ван дер Линдена (Brill , 2008). Экономическая история, так долго сосредотачивавшаяся на «национальных» вопросах - «пришествии управленческого капитализма» в США, «организованном капитализме» в Германии, «ростках капитализма» в Китае, - теперь все больше берется за вопросы пошире, рассматривая капитализм как глобальную систему.

Обращаясь к глобальной перспективе, мы по-новому осознаем центральную роль, которую в Соединенных Штатах и других странах сыграло рабство при возникновении современного капитализма. Она позволяет также понять, как эта зависимость от рабства в конечном счете была преодолена позже в XIX веке. Мы начинаем осознавать, что возможность европейских торговцев обеспечивать все возраставшие поставки хлопковой ткани из Южной Азии в XVII и XVIII столетиях была решающей для трансатлантической работорговли, поскольку ткань стала основным товаром, обмениваемым на рабов на западном побережье Африки. Мы понимаем, что быстро разраставшийся рынок южноазиатской ткани в Европе и за ее пределами мотивировал европейцев войти в хлопковую индустрию, процветавшую во всем мире тысячелетиями.

Глобальная перспектива позволяет по-новому осмыслить, как рабство оказалось в центре Промышленной революции. Когда машинное производство хлопчатобумажных тканей распространилось в Великобритании и континентальной Европе, традиционных источников сырого хлопка - особенно земледельцев в Оттоманской империи, а также в Африке и Индии - оказалось недостаточно. Не в силах поддержать монокультурное производство хлопка в этих регионах и преобразовать крестьянские хозяйства, европейские торговцы стали завозить хлопок, выращенный рабами, сперва из Вест-Индии и Бразилии, а к 1790-м - главным образом из Соединенных Штатов.

В итоге способность Европы индустриализировать поначалу целиком опиралась на контроль за экспроприированными землями и рабским трудом в обеих Америках. Она могла избежать ограничений на свои собственные ресурсы - в конце концов, никакого хлопка в Европе не выращивали - благодаря своему растущему и часто насильственному господству над мировыми торговыми сетями, наряду с контролем над огромными территориями в Южной и Северной Америках. В первые 80 лет существования современной промышленности самые существенные объемы сырого хлопка на европейском рынке производились рабами, а не завозились из Китая или Индии с их значительно большими урожаями хлопка.

К 1800 году 25 процентов хлопка, выгружаемого в Ливерпуле, важнейшем в мире хлопковом порту, доставлялось из США; 20 лет спустя эта доля выросла до 59 процентов; а к 1850 году 72 процента хлопка, потребляемого в Великобритании, выращивалось в Соединенных Штатах (эта доля характерна и для других европейских стран). Глобальная перспектива позволяет увидеть, что возможность получать больше дешевого хлопка помогла европейским и североамериканским производителям увеличить производство дешевой пряжи и ткани, что, в свою очередь, позволило им захватить старые хлопковые рынки в Азии, Африке и других местах, запустив в этих частях света волну деиндустриализации. Новшества в международной торговле, инвестиции капитала на больших расстояниях и институты, в которых укоренилась эта новая форма капиталистической глобализации, - все это производные мировой торговли, где господствовал рабский труд и колониальная экспансия.

Взглянув на историю хлопка в глобальной перспективе, можно обнаружить, что рабский труд был признаком не только слабости, но и мощи западных государств и капитала.

Способность подчинить труд в отдаленных местах свидетельствовала о возросшем влиянии европейских и североамериканских владельцев капитала. И в равной степени она демонстрировала их неспособность преобразовать крестьянские хозяйства. Лишь в последней трети XIX века крестьянские производители в Центральной Азии, Западной Индии, Африке и Джорджии, в самих Соединенных Штатах, смогли встроиться в мировую хлопковую империю; так возникал мир, где стало возможным резко расширять выращивание хлопка в промышленных целях, не порабощая при этом рабочих хлопковой отрасли. В самом деле, одно из слабых мест перспективы, всецело сосредоточенной на сказочно прибыльном комплексе «раб/хлопок» довоенного американского Юга, - в том, что она не объясняет, как могла возникнуть хлопковая империя без рабства.

Нам неизвестно, была ли хлопковая промышленность единственным путем к современному индустриальному миру, но мы точно знаем, что она вела к глобальному капитализму. Мы не знаем, могли ли Европа и Северная Америка разбогатеть без рабства, но мы точно знаем, что промышленный капитализм и Великое расслоение на самом деле возникли из котла, где смешивались рабство, колониализм и экспроприация земли. В первые 300 лет экспансии капитализма, особенно после 1780 года, когда он окончательно вступил в свою индустриальную фазу, экономическое положение Соединенных Штатов уж точно покоилось не на мелких фермерах из необработанных земель Новой Англии. Оно держалось на неоплачиваемом каторжном труде американских рабов в таких местностях, как Южная Каролина, Миссисипи и Алабама.

Когда мы прибегаем к важным аргументам о превосходных экономических показателях Запада и связываем их с «превосходными» же западными институтами, вроде права на частную собственность, бережливого правительства и верховенства закона, не нужно забывать, что мир, выкованный западным человеком, отличался и ровно противоположными чертами: обширной конфискацией земли и труда, государственным вмешательством в форме колониализма и верховенством насилия и принуждения. И не нужно злоупотреблять любимой сказкой о капитализме и свободном труде. Мировой капитализм отличают самые разные режимы труда, одним из которых, к тому же ключевым, было рабство.

В эпоху своего расцвета, впрочем, рабство рассматривалось как неотъемлемая черта экономики западного мира. Неудивительно, что в сентябре 1861 года, когда генерал армии Союза Джон Фримонт освободил рабов в Миссури, The Economist беспокоился, что такая «страшная мера» могла распространиться и на другие рабовладельческие штаты, «неся с собою полный крах и всеобщее разорение этих плодородных территорий», а также торговцев из Бостона и Нью-Йорка, «чье благосостояние… всегда извлекалось» в значительной степени из этих территорий.

Рабство умерло не потому, что было непродуктивным или невыгодным, как будут позже утверждать историки. Оно не было каким-то феодальным пережитком, доживавшим свои последние дни.

Рабство умерло из-за жестокой борьбы, оттого, что рабы непрестанно бросали вызов тем, кто держал их в неволе, - успешнее всего в 1790-х в Сан-Доминго (теперь Гаити, место, где родилась первая цветная нация в Новом Свете) - и оттого, что группа аболиционистов мужественно боролась с некоторыми господствующими интересами своего времени.

Отмиранию рабства способствовало то, что оно было системой не только трудовой эксплуатации, но и господства, воплощавшейся в конкретных формах государственной власти. Южные плантаторы имели огромное политическое влияние. Они нуждались в нем - чтобы сохранить сам институт рабства, чтобы расширять свое влияние на новые земли и позиционировать Соединенные Штаты в мировой экономике как экспортера сельскохозяйственных товаров.

Со временем интересы Юга станут все больше конфликтовать с интересами маленькой, но растущей группы северных промышленников, фермеров и рабочих. Способные мобилизовать труд за счет выплаты заработной платы северяне потребуют сильного государства, повышающего тарифы, выстраивающего инфраструктуру для внутренней индустриализации и гарантирующего территориальное расширение свободного труда в Соединенных Штатах. Боясь потерять контроль над основными рычагами власти, рабовладельцы попытаются добиться независимости.

После Гражданской войны в США и других странах возникнет новый тип капитализма. И все же этот новый капитализм с его определяющими чертами - наемным трудом и государствами с беспрецедентным бюрократическим, инфраструктурным и военным потенциалом - будет расти на доходах, институтах, сетях, технологиях и инновациях, порождаемых рабством, колониализмом и экспроприацией земли.

Это наследие по-прежнему с нами. Колоссальное неравенство - внутри страны и между странами, - коим отличается наш мир, во всяком случае, частично - итог продолжительной и жестокой истории капитализма.

Остается по-прежнему много открытых вопросов, как конкретных, так и более общих. Так, мы не можем понять до конца, как методы управления трудом переселились из мира плантации в мир фабрики. Нам нужно более детально исследовать, где именно в Европе и в Северной Америке накапливались доходы от рабства и какое значение они имели для других секторов экономики. Полезным было бы и лучше осознать, каким образом была преодолена плотная экономическая связь северных предпринимателей с рабством. И мы только еще догадываемся, чем чревато переосмысление рабства для более общего понимания капитализма.

Что мы точно знаем, так это то, что истории рабства и капитализма выглядят совершенно иначе, если их рассматривать в связи друг с другом. В следующий раз, когда мы будем гулять по улицам Нижнего Манхэттена или по садам Гарвардского университета, нам следует задуматься по крайней мере о смерти миллионов рабов, благодаря которым это величие стало возможным, и о том, как сегодня сохраняется наследие рабства.

У нас серьёзная претензия к советской власти. Которая совершенно не занималась изучением и вдумчивым просвещением по теме безнравственных истоков зарождения капитализма.

А подменяла это хоть и правдивой, но весьма поверхностной пропагандой.

А ведь они были, эти истоки. Тут и культ стяжательства, ложь и лицемерие, и поголовное обезземеливание крестьянства, и ростовщичество, войны, геноцид, массовые грабежи иных народов, пиратство, жестокий колониализм. Работорговля и использование труда десятков миллионов рабов, наконец.

Да, нам обо всём этом говорили в школе, кроме, разве что, культа стяжательства. Но говорили как-то вскользь, без углублённого изучения явления . И без связывания всех этих нескончаемых безприглядных фактов истории в единую отлаженную систему .

Поэтому когда затевали перестройку, мы внутренне не были готовы так же системно подойти к сравнению советского строя с капиталистическим. И нам представлялось, что полные прилавки западных магазинов есть исключительно следствие некоего, как оказалось - иллюзорного, преимущества капиталистического строя.

Теперь потихоньку становится понятным, что как на худом дереве не может быть добрых плодов , так и на подлой, безнравственной и безчеловечной истории Запада не может сформироваться что-то доброе, гуманистическое, высокоморальное.

О ростовщичестве мы поместили немало публикаций. Давайте теперь посмотрим, а каков был масштаб одного из камней в фундаменте современного капитализма - использования рабского труда миллионов людей.

Первым по времени районом вне Европы, вызвавшим праведные воздыхания благочестивых миссионеров, привлекшим к себе благосклонные взоры алчных купцов и освященные мечи милостивых государей, явился тот земельный массив, который был расположен ближе всего и который нужно было обогнуть, чтобы достичь сказочных богатств Азии, — иными словами, Африка.

Начало военному покорению Африки и порабощению части ее населения в новое время было положено Португалией в середине XV столетия; в последующие годы к этому прибыльному предприятию присоединились Испания, Англия, Франция и Голландия.

Начало современной африканской работорговли на полстолетия предшествовало путешествию Колумба в Западный мир. Первым шагом явились налеты европейцев на западноафриканское побережье и захват ими, посредством довольно грубых и самочинных действий, местных жителей для продажи их на европейских рынках, преимущественно (поскольку речь идет о первых годах работорговли) в Португалии и Испании.

Самое раннее уцелевшее документальное свидетельство об экспедиции с целью поимки рабов — это дневник Азурары, возглавившего один из налетов португальских работорговцев, предпринятый в 1446 году. Оно типично для сотен документальных свидетельств, которым предстояло появиться на свет в будущем, и мы вправе подробнее остановиться на этом событии и ознакомиться с ним по описанию, сделанному его ведущим участником.

Корабль Азурары пристал к берегу в центральном районе западного побережья Экваториальной Африки. Солдаты кучей ринулись на берег, захватили в плен нескольких любопытствующих и сразу же устремились во внутренние области в поисках новых жертв. Здесь они обнаружили поселение; что же касается остального, то мы обратимся непосредственно к документу:

«Они обратили свои взоры в сторону деревушки и увидели, что негры вместе с женщинами и детьми второпях покидали свои хижины, заметив приближавшегося врага. Однако они [португальцы] с именем св. Якова, св. Георгия, а также своей родины Португалии на устах сразу же набросились на них, убивая и захватывая в плен всех, кто попадался под руку. Вот тогда-то вы могли бы насмотреться, как матери бросали своих детей, а мужья — жен, чтобы как можно скорее избежать опасности.
Одни прятались в воде; другие надеялись спастись, спрятавшись под своими хижинами; третьи запрятали своих детей в лежавшие на берегу морские водоросли (где их и нашли позднее наши люди), надеясь, что там они останутся незамеченными. И наконец наш господь бог, воздающий награду за каждое доброе деяние, пожелал, чтобы за тяжкий труд, который они взяли на себя, служа ему, они одержали в тот день победу над своими врагами, а также получили вознаграждение за все свои усилия и траты, ибо они захватили в плен указанных негров — мужчин, женщин и детей — в количестве 165 человек, и это не считая тех, кто погиб и был убит».

Как свидетельствует приведенная цитата, с зверством, обнаруженным в этом деле, могло поспорить одно лишь религиозное ханжество. Так, среди судов, использовавшихся в операциях по работорговле любимым морским героем «доброй королевы Бесс» — сэром Джоном Хокинсом, два корабля носили названия «Иоанн Креститель» и «Иисус».

Этот процесс грабежа и резни — самое прибыльное, за исключением войны, из всех деловых предприятий, знаменующих эру капитализма, — длился свыше четырех столетий; по жестокости он не имеет себе равных во всех ужасающих анналах человеческого угнетения. И как центральная черта процесса первоначального накопления капитала он является главным составным элементом истории капитализма — американского капитализма в особенности.

На протяжении первых пятидесяти лет операции по работорговле служили средством обеспечения рабочей силой плантаций южной Португалии и рудников Испании, а также обеспечения указанных стран, Франции и Англии домашними слугами. Затем, с открытием обоих американских континентов, которые нуждались прежде всего в выносливой рабочей силе, знакомой с горным делом и сельским хозяйством, была утверждена особая функция Африки как крупного резервуара значительной части этой рабочей силы.

В этом-то, очевидно, и должна была заключаться, с точки зрения капиталистической экономики и этики, роль Африки — роль, имевшая особое значение для Северной Америки, в первую очередь для тех ее районов, которым предстояло стать Соединенными Штатами. Особое значение для Северной Америки она имела потому, что в момент появления там европейцев на всей территории, носящей ныне названия Канады и Соединенных Штатов, насчитывалось не более миллиона жителей («индейцев», как прозвали их европейцы), из которых на всю область от Мэна до Флориды и от океана до Аппалачских гор приходилось, вероятно, лишь около 200 тысяч мужчин, женщин и детей.

В связи с нехваткой коренного населения, труд которого можно было эксплуатировать, возникла необходимость в массовом ввозе рабочей силы; в первую очередь она нужна была, и именно в значительных количествах, той плантационной экономике, которую предстояло создать в благоприятных климатических и почвенных условиях, обнаруженных европейцами в зоне от нынешней Флориды до Мэриленда.

А плантационная экономика, в противовес системе ведения сельского хозяйства с помощью многочисленных фригольдеров, представляла особый интерес для правителей Англии, так как она давала в их руки лучшее средство держать под своей властью громадную рабочую армию, необходимую для производства сырьевых материалов, отсутствовавших в самой метрополии.

Для такой экономики требовались многочисленные, лишенные собственности и относительно несвободные рабочие кадры. Значительную часть населения этой категории, преимущественно в форме кабальных слуг (о которых подробнее речь пойдет позднее), предстояло поставлять метрополии и другим районам Европы. И все же бОльшая часть европейского населения нужна была в самой Европе; оголить собственный континент — значило бы нерасчетливо убить курицу, чтобы поживиться ее золотыми яйцами. Кроме того, сотни тысяч рабочих со временем понадобились в колоссальной области, расположенной к северу от Мэриленда, где и сельскохозяйственные (культуры и форма ведения экономики стали совершенно иными.

Путь к ввозу рабов для работы в Английской Америке из густо населенных областей Центральной и Южной Америки был закрыт, так как эти территории уже подпали под господство Испании и Португалии и эксплуатировались ими. Не было возможности ввозить рабов и из Азии, так как, во-первых, покорению Азии суждено было случиться лишь спустя много поколений после путешествия Колумба, а во-вторых, даже независимо от этого, силы и техника европейских государств в ту пору были еще недостаточно развиты, чтобы справиться с проблемой транспортировки рабов морским путем из Азии в Америку.

В условиях, существовавших в XVI и XVII столетиях, возможно было единственное решение — и оно было избрано: покорение и порабощение Африки. Здесь находился континент площадью чуть ли не в 30 миллионов квадратных километров, расположенный достаточно близко и к Европе и к Америке, чтобы он мог быть освоен средствами наличной техники.

Кроме того, он был населен миллионами людей, находившихся на сельскохозяйственной стадии цивилизации; здесь в течение многих столетий они разводили прирученный рогатый скот, выплавляли железо (в Африке этому научились, вероятно, раньше, чем во всем остальном мире), ткали хлопчатобумажные материи, выделывали мыло, стекло, гончарные изделия, одеяла.

Надо еще отметить, что в отличие от индейцев африканцы, порабощенные и привезенные в Америку, находились в чужом краю и, совершая побег или оказывая сопротивление, не могли рассчитывать на помощь своего народа и его социальной организации. Напротив, порабощенные в Африке и привезенные в Новый свет, они оказывались в буквальном смысле слова в цепях, на чужой земле, за тысячи миль от родины и всецело во власти вооруженных до зубов безжалостных хозяев, поддерживаемых всеми силами государственного карательного аппарата.

Операции по работорговле приносили богачам всей Европы, а позднее и купцам Нового света, в первую очередь — Новой Англии, баснословные прибыли, позволявшие за одно-два плавания удвоить и даже учетверить первоначальные капиталовложения. Именно на основе работорговли расцвели в значительной мере такие порты, как, например, Бристоль и Ливерпуль, Перт-Амбой и Ньюпорт.

В этом смысле порабощение африканского континента имело первостепенное значение для развития всемирного капитализма, точно так же как интенсивная эксплуатация Африки, начавшаяся в конце XIX столетия, стала первостепенным фактором мощи всемирного империализма. О размахе этих операций в денежном выражении дает представление тот факт, что стоимость более чем 300 тысяч рабов, перевезенных на 878 ливерпульских судах за десять лет — с 1783 по 1793 год, превысила 15 миллионов фунтов стерлингов; и это данные только по одному порту за одно десятилетие.

Гораздо труднее определить размах этих операций в людском выражении. За 400 лет торговли африканскими рабами в Западное полушарие было привезено живыми примерно 15 миллионов африканцев.

Однако на каждого негра, достигавшего живым этих берегов, приходилось пять-шесть мертвых — погибших в войнах в Африке, во время передвижения невольничьих караванов к побережью, в загонах, где им приходилось дожидаться прибытия судов работорговцев, в частых восстаниях на борту самих судов и, наконец, в течение ужасного шести?, восьми? или десятинедельного «среднего перехода».

А каковы были потери во время «среднего перехода», можно судить по одному примеру, указываемому д?ром Дюбуа в его классическом исследовании «Ликвидация торговли африканскими рабами»: королевская Африканская компания погрузила с 1680 по 1688 год около 60 тысяч рабов, из которых свыше 14 тысяч умерли на море.

Это означает, что за четыре столетия, с XV по XIX век, Африка потеряла порабощенными и убитыми 65—75 миллионов своих сыновей и дочерей, являвшихся к тому же отборной частью населения, так как никто обычно не обращает в рабство старцев, калек и больных. Нельзя не признать одним из чудес истории, что народы Африки выдержали это беспримерное испытание и что ныне они более многочисленны и более высоко организованны, чем когда-либо прежде, и больше того — находятся на пороге полного национального освобождения.

И все же, бесспорно, главный вклад Африки в развитие европейского капитализма и американских колоний — следовательно, и американского капитализма — составила неторговля рабами, как бы прибыльна она ни была. Главный вклад Африки заключался скорее в самом рабстве, в даровом и принудительном труде миллионов негров на протяжении двух с лишним столетий.

Раскрывая причины быстрого и могучего роста американского капитализма, историки указывали — и указывали совершенно правильно — на ряд факторов : колоссальные размеры и сказочные богатства Соединенных Штатов, неучастие Соединенных Штатов в нескончаемых и опустошительных войнах Европы, которые ослабляли их конкурентов, а американской буржуазии позволяли получать громадные прибыли; иммиграцию на протяжении многих поколений миллионов европейцев, азиатов и латиноамериканцев с их мастерством, силой (и рознью, облегчавшей их подчинение и эксплуатацию); наконец, длительное существование буржуазно-демократической республики — идеальной государственной формы в период раннего развития и созревания капитализма. Все эти факторы действительно очень важны, и ниже нам еще не раз представится повод сослаться на них.

И все же не менее важен, чем любой из перечисленных, был тот факт, что в границах развивающегося американского капитализма на протяжении почти трехсот лет проживала значительная прослойка населения (от 10 до 20 процентов его общей численности), которая была в буквальном смысле слова порабощена.

Эксплуатация в этих условиях достигала наиболее интенсивной формы, и прибыли от хлопка, сахара, риса, табака, пеньки, золота, угля и древесины — плодов труда этих миллионов тружеников — исчислялись многими миллиардами. И все это — не считая той ценности, которую негритянское рабство представляло для правителей страны в плане ослабления рабочего движения и поддержки реакции в целом.

Однако вопрос о значении рабства негров довольно сложен, ибо если с точки зрения наиболее полного развития капитализма рабство стало главным препятствием, то с точки зрения экономического покорения американского континента и раннего накопления капитала порабощение негритянского народа явилось неотъемлемым элементом возникновения и роста американского капитализма.

2 Уменьшительное от имени английской королевы Елизаветы I. — Прим. перев.

3 См. главу 3, стр. 54 — Прим. ред.

Введение

На стыке XIX и XX века общество вступило в новую фазу своего развития, капитализм стал мировой системой. Россия вступила на путь капиталистического развития позже стран Запада и поэтому попала во второй эшелон стран.

Крестьянская реформа 1861 г., несмотря на свою непоследовательность и противоречивость, явилась, в конечном счете, важнейшим историческим актом прогрессивного значения. Она стала переломным моментом, гранью между Россией крепостной и Россией свободного предпринимательства, создав необходимые условия для утверждения капитализма в стране.

В представленной контрольной работе будут рассмотрены аграрные реформы, проведенные в капиталистической России, важнейшей из которых, на мой взгляд, является реформа П.А. Столыпина.

Развитие капитализма после отмены крепостного права

В 60-80- х годах в деревне начали выделяться капиталистические элементы - около 20% всех крестьянских хозяйств. Путем аренды и скупки, в своих руках они сосредоточили практически всю землю, подлежавшую купле-продаже, и третью часть надельной земли. В их руках находилось более половины всего рабочего скота, сельскохозяйственные машины, на них работала основная масса сельскохозяйственных наемных рабочих. Ряды наёмных рабочих в основном составляли лично свободные крестьяне.

Втягивание крестьянства в товарно-денежные отношения способствовало разложению этого класса и создавало необходимые условия для развития капиталистического сельского хозяйства. Это выражалось в расширении посевных площадей, росте валовых объемов сельскохозяйственных культур, повышении урожайности, использовании удобрений, машин и т.д.

Так же падение крепостного права являлось и началом развития капитализма в помещичьем хозяйстве. Здесь начинали применять машины агротехнику, что в свою очередь требовало наемной рабочей силы. Превращению помещичьих хозяйств в капиталистические способствовала и выкупная операция. Часть денежных средств, полученных помещиками в результате выкупа крестьян, превращалась в капитал, вкладываемый в сельскохозяйственное производство, промышленность, строительство. Но всё же помещичье хозяйство крайне медленно приобретало капиталистический характер.

В центрально-черноземных районах, где почва имела высокую урожайность, помещики сдавали часть земли в аренду, стоимость которой крестьяне отрабатывали на барской запашке своим инвентарем (по феодальной системе отработок).

За арендованную землю в ряде районов крестьянин расплачивался своей долей урожая, которая могла равняться половине и более всего полученного им совокупного продукта.

В целом же аграрный сектор российской экономики разительно отставал от промышленного, и это отставание все более принимало форму острейшего противоречия между потребностями буржуазной модернизации страны и тормозящим влиянием феодальных пережитков в сельском хозяйстве.

Пережитки феодально-крепостнических отношений существовали еще долгое время. Но, тем не менее, начало капитализма было положено, и после отмены крепостного права капитализм в России стал развиваться высокими темпами. Последовавшее за реформой расслоение крестьянства представляло собой предпосылку расширения внутреннего рынка, без чего невозможен рост капиталистической промышленности.